Логунова Лариса Юрьевна

Кемеровский государственный университет канд. социол. наук, доцент,

докторант кафедры социологических наук

 

Влияние исторической травмы на семейно-родовую память сибиряков

 

В сферу гуманитарных и социальных наук в конце XX в. внедряется новая парадигма травмы. Стэндфордская группа исследователей (Д. Александер, Н. Смелзер, П. Штомпка) выдвинула концепцию социокультурной травмы, идею которой предложил французский философ. П. Буа. Травма трактуется как «социальный факт» в классическом, дюркгеймовском смысле. Это коллективный феномен, который порождают разрушительные события. Она распространяется среди членов определенной группы, разделяющих этот факт, интерпретируется и воспринимается группой как нечто, принуждающее и налагающее обязательства на их действия. (1) Сфера культурных изменений считается наиболее травмогенной, где травмирующая ситуация разрушает «культурную ткань общества» и, «как все феномены культуры, обладает сильнейшей инерцией, продолжает существовать дольше, чем другие виды травм, иногда поколениями сохраняясь в коллективной памяти или в коллективном подсознании, время от времени, при благоприятных условиях, проявляя себя». (2) Восприятие исторической и культурной травмы членами группы основано на функционировании социальной памяти, которая дает материал для сопоставления прошлых ситуаций и измененных состояний жизни группы. Если люди интерпретируют события как опасные для сохранения традиционных привычных социальных практик, то такие события воспринимаются как травмирующие. Социально-культурная ткань общественной жизни теряет свою плотность, однородность, так как в это время происходят разрывы в потоках социальной памяти: образцы нормативного поведения сталкиваются с невозможностью их воспроизведения в новых условиях. Социальную память мы предлагаем отличать от исторического наследия – совокупности событий прошлого, переданного «во взаимосвязанном, нарастающем историческом процессе», того, что реально сохранилось от прошлого. (3) На макроуровне наследуется прошлое многих поколений человечества, на мезоуровне – в наследие включают историю развития территориальных, этнических и родственных общностей, на микроуровне формируется наследие, сохраняющее в памяти индивида периоды прожитой им биографии. Социальная память – это особенность восприятия исторического наследия. Она окрашивает его чувствами, мифологизирует, трансформирует с помощью ошибок и несовершенств человеческой памяти. Формируется семейно-родовая память, передаваемая потомкам в виде семейных историй, легенд. Наследники этой памяти в последующих поколениях закрепляют в ментальных характеристиках общности правила поведения, основанные на истине и мифологических продуктах сознания. Если в эту канву формирования социальной памяти входят травмирующие осколки исторической или культурной событийности, то память изменяет свой рисунок. Наследники начинают острее воспринимать исторические события. Энергетически сильные «пятна» в структуре менталитета могут изменить самосознание общности, ее восприятие новых социальных ситуаций и реакции на реальные события, в том числе и политические. Это маркеры социального поведения членов общности, которые не в состоянии закрасить в унифицированный цвет события социальной или политической практики. Исследования процессов функционирования семейно-родовой социальной памяти сибиряков проводились нами в 2000-2007 гг. в Кузбассе и Томской области[1]. Собран обширный эмпирический материал, позволяющий реконструировать семейные истории сибирских родов на основе нарративных интервью с использованием методов социальной генеалогии. В исследовании применялся методологический принцип: «Из мира следствий – в мир причин». Нами изучено влияние травмирующих исторических событий на семейное поведение, стратегии и жизненные адаптивные практики. Нас интересовало, как поколения родственников выживали в экстремальных условиях, связанных с переселенческими событиями, раскулачиванием, депортацией, политическими репрессиями, которые пережили семьи сибиряков на протяжении последних двух столетий. Базу данных составили истории жизни сибирских семей, исследовательские материалы сформированы согласно этапам заселения европейцами сибирского региона: крестьянская колонизация в конце XIX – начале XX вв.; ссылка в Сибирь; депортация семей в 20-30-е гг. ХХ века; эвакуация или депортация по национальному признаку во время Великой Отечественной войны; распределение молодых специалистов в послевоенные годы. Социальная память сибирской территориальной общности имеет длительную историю формирования под воздействием ряда факторов. 1. Природно-климатический фактор, по мнению Г. Н. Потанина, «обусловливает физиономию страны и ее пейзаж, фауну и … культуру человека» (4). Сибирь привлекала обилием земель и угодий. Там, где была возможность изменить правила общинного землепользования, формировался тип нового хозяина, отличавшегося от крестьян европейской части России особым достоинством, укладом жизни, определенной свободой. 2. Географическая удаленность, обособленность, в том числе и экономическая, от центра государства. Формирование сибирской общности изначально было основано на дихотомии «Сибирь – Европейская Россия». 3. Социально-политический фактор основан на отсутствии крепостного права, на более выгодном положении крестьянства в «некоренной» России. Это «крестьянский» край, где не было дворянства. Представители привилегированных сословий, как правило, приезжали в Сибирь социально и политически мертвыми, лишенными чинов и званий. О непрочности сословных перегородок внутри семей свидетельствуют ходатайства казаков о зачислении в войско своих родственников из тяглых сословий. В архивных документах встречаются акты и сделки на землю, оформленные крестьянами наравне с представителями других сословий. В одной семье братья могли быть чиновниками, хлебопашцами, по рождению дворянами. Между крестьянами встречались дети духовного звания, а в духовенство попадали из крестьян. Существенной чертой сибирской общественной жизни и нравов являлся демократизм. Н. М. Ядринцев считал, что это было следствием относительной социальной однородности. Такое смешение различных сословий и придавало сибирскому обществу особый колорит демократизма. «В быте простого сибиряка вы встретите чистоту и обстановку в роде городской, в манере и обхождении некоторую изысканность и деликатность»(5). Д. И. Завалишин, наблюдая переселенцев отмечал, что этот край «переродил их радикально». Здесь «нет тупого исподлобья взгляда русского мужика, его неопрятности, неряшества в хозяйстве» (6). Это проявляется также и в особенном сибирском «областном» говоре, который подметил П. А. Ровинский. Он пишет: «У нас в России … областной говор составляет один из признаков мужичества и необразованности, в Сибири же нет такого удаления двух классов мужиков и господ, образованных и необразованных. От мужика в Сибири вы услышите множество слов иностранных (европейских), совершенно неизвестных мужику в России, а от господина – самые простонародные слова и выражения». (7) 4. Особенности менталитета сибиряков, основанные на осознании общности исторического прошлого. Уже к середине XVII века сложился особый этнографический тип жителя Сибири – «сибирянина», а сибирскую территориальную общность в «Краткой Сибирской Летописи» называют красивым неологизмом – «сибирство», а население Сибири исследователи считают особым этнографическим типом, в котором просматривается «особый характер, физический и бытовой; колонизация соединила в Сибири людей весьма различного происхождения и склада, которые, не сохранив первоначальных свойств, в своем взаимодействии выработали новые черты на русской племенной основе» (8). Эти черты отмечали исследователи и путешественники в XIX в. Губернатор Енисейской губернии Степанов так пишет о сибиряках: «Они остры и насмешливы», сибирский крестьянин «свеж умом и смел в объяснениях», «сибиряк смотрит бодро, весело» (П. А. Кропоткин), демонстрирует чувство собственного достоинства (Н. В. Басаргин), независим, предприимчив (П. П. Семенов-Тян-Шанский), проницателен и находчив (А. Е. Авдеева-Полевая), самоуверен (Н. Д. Фонвизина). Н. И. Лорер вспоминал о том, как прибыли в «чистенький городок» на Енисее – Иркутск: «Чем глубже вдавались в Сибирь, тем более нас поражала чистота и опрятность сибиряков. … Везде жители встречали нас приветливо» (9). «Коренными добродетелями» сибиряков считают гостеприимство и сострадание. Путешественники и чиновники отмечали зажиточность, хлебосольство и чистоплотность сибиряков в быту (В. В. Струве, Д. И. Завалишин). Есть свидетельства, что горожане мыли внешние стены своих домов. Анализируя письма, дневники, воспоминания исследователей, путешественников, местной интеллигенции, мы обратили внимание на неоднозначность оценки сибиряков. Если коренные сибиряки с теплотой писали о своей родине, с благодарностью говорили о сибиряках декабристы, то жители Европы по-своему видели черты сибирства. Представителей эстетствующей интеллигенции, которых А. А. Кауфман называл «туристами», «угнетало отсутствие изысканного общества», достоинство сибирских крестьян воспринималось, как дерзость и невоспитанность. Поэтому легко было объявить Сибирь темным бескультурным краем. Так, профессор Н. А. Благовещенский характеризовал нравы сибиряков в XIX в. как дикие. Негативные описания сибирских нравов встречаются, как правило, в заметках «чужих», приезжих из европейской России. В целом в исследовательских работах представителей местной интеллигенции «сибирство» рассматривается как позитивное явление в российской жизни. 5. Мирное сосуществование этносов определяло межнациональное общение в Сибири как ассимиляционный процесс. Сибирь представляла собой большой котел, огромную территорию без национальных и конфессиональных границ, где сложилась еще одна черта сибирства – толерантность. Бесконечные волны вольных и невольных переселенцев сталкивались и перемешивались в единую массу: русские и кавказцы, жители прибалтийских губерний и башкиры, евреи и малороссы. При этом столкновении нивелировались национальные и религиозные различия. Социологи и историки указывают на то, что при такой этнической пестроте потомки переселенцев обладают общими чертами, которые дают право называть сибиряков субэтносом. Сибиряки антропологически отличаются от европейского населения России. Характерный антропологический облик, который сформировался за три столетия, отличает сибиряков от русских, проживающих в европейской части страны. Большую массу русского населения Сибири составили старожилы, предки которых пришли в Сибирь в XVII-XVIII вв. в основном из северных областей России. Особое положение занимают сибирские старообрядцы, поселенные в Сибири в XVIII в., которые долгое время сохраняли особенности своего быта. Г. М. Давыдова утверждает, что у русских Сибири более крупные размеры лица и его частей: скулового и челюстного диаметров, высоты лица и носа, независимо от того, происходило ли смешение с местным населением или нет. (10). 6. Многослойность исторического формирования социальной семейной памяти сибиряков. Европейцы появились в Сибири с середины XVI в. Первыми переселенцами были служилые люди из казаков. К началу XVIII века население Сибири на 1/3 состояло из потомков землепроходческих казачьих групп. Вторая волна казаков пришла в качестве конвоиров старообрядческих кланов, перемещенных из Центральной России. Первая четверть XVII в. Ознаменовалась стихийной колонизацией русских переселенцев почти исключительно поморского происхождения. По свидетельству П. А. Ровинского, «Отправившиеся … в Сибирь наши северяне и между своею братиею были недюжинные люди, бывалые и опытные, … притом люди вольницы, не терпевшие никаких стеснений»(11). Вольная крестьянская колонизация привнесла «ген» личной энергии, мобильности, инициативы в сибирский характер, отличающийся широтой души, любовью к порядку. «Строгая истина заставляет сознаться, что … понятия о русской политической ссылке были преувеличены … без всякого основания и без всякой справедливости» (12). В 60-80-х гг. XVIII в. ссылка как мера наказания подданных Российской империи начала играть значительную роль. Строительство Сибирского тракта, который из Западной Сибири от Томска и Ачинска шел по равнинным местам, заселявшимся земледельцами через Красноярск и Камск на Нижнеудинск и Иркутск, усилило значимость данной территории в XVIII в. Вновь государственное регулирование миграции в Сибирь было предпринято в начале XIX в. как репрессивная мера для населения (ссылки). Так, административно при малейшем подозрении в вольнодумстве ссылали в Сибирь евреев. Сюда попадали «мятежные умы» и «таланты». В архивных документах хранятся свидетельства об использовании Сибири в качестве «свалки для сброса» тех, кто своим поведением выделялся среди массы. В XIX в. Сибирь приняла 840 тысяч ссыльных (по другим данным – до миллиона). И, если XVIII век считается временем закрепления сибирских традиций и господства старожильческой культуры, то уже в середине XIX в.сформированные черты сибирства стирались, особенно вдоль трактов в Забайкалье, где оседали ссыльные. В 1897 г. в Сибири числилось 299 тысяч ссыльных, что составляло 5,2 % населения. В конце XIX в. в Сибирь хлынула новая волна крестьян-переселенцев. Отдельные семьи и целые кланы из средней полосы России, Поволжья, Украины, Финляндии, Прибалтики, Приуралья вынуждены были переселяться в восточные районы государства. С этого времени, как правило, начинаются семейные истории наших респондентов. Здесь находится граница семейно-родовой памяти большинства сибиряков, которая является новообразованием на фундаменте социальной памяти общности. Выбирая стратегию определения границ выборки, мы учли возможность формирования ее не с точки зрения репрезентативности (принимая во внимание сложности технического и методического характера), а рассматривали аспекты, характеристики, особенности исследуемого явления: жизненные ситуации, адаптивные реакции людей в новых жизненных условиях, связанных с переселенческими событиями. Герои исследования – представители старшего поколения (информанты), рассказывающие историю своего рода внукам (интервьюерам). Транскрипты систематизированы после формирования групп типичных ситуаций на категории по степени «компетентности» героев. 1. Ключевые истории содержат уникальные данные о жизни нескольких поколений с подробным описанием особенностей переселения, адаптивных практик в Сибири, осмыслением понимания событийного ряда (28 % выборки). В текстах этой категории хорошо просматривается связка: «память о событии – рефлексия». Информантами, как правило, являются потомки коренных сибиряков, «поздние переселенцы», группы, депортированные по этническому признаку, глубина памяти которых охватывала 5 поколений. Это «ведущая партия в хоре», герои историй – компетентные хранители социальной памяти сибирской территориальной общности. 2. «Обычные» истории, которые рассказывали носители типичных характеристик семейно-родовой памяти, подтверждают характеристики ключевых историй, характер изложения конспективный, перечисляются события, но их рефлексия практически отсутствует, глубина памяти – не более 3 поколений (35 %). В судьбах последующих поколений информантов этой категории воспроизводятся банальные жизненные сценарии. Это базовые («альтовые») истории, из которых формировались основные варианты повседневных практик сибиряков. 3. Историй «новой волны переселения», связанной с событиями депортации военного периода или профессиональных мигрантов 1950-60-х гг. Их социальная память не отличается глубиной, стиль изложения событий примитивен (37 %). Один из критериев систематизации выборки – память о характеристиках предков к началу ХХ в. рассмотрена с двух позиций: - память о социальном происхождении: крестьяне трех категорий (зажиточные – 23 %, «середняки», спасавшиеся от голода и малоземелья – 39 %, батраки – 7 %), которые составили основную массу героев историй; государственные служащие, чиновники – 9 %; рабочие – 7 %; дворяне 6 %; купцы, коммерсанты – 6 %; священнослужители – 3 %. - этической принадлежности: русские (56 %), украинцы (12 %), белорусы – 25 (8 %), поляки – 24 (8 %), немцы – 16 (5%), мордва (4 %), эстонцы, латыши, финны (3 %), иные (3 %), ситуация не ясна (1 %). Стиль изложения историй продиктовали следующий вид систематизации материала по типам историй в порядке убывания количественных характеристик групп: 1) женские (рассказанные представительницами старшего поколения); 2) мужские (рассказанные мужчинами или женщинами о судьбах мужчин рода); 3) типичные (повторяющиеся по сюжетам, в том числе во всех поколениях); 4) жалостливые (повествующие о трудностях жизненного пути, трагических ситуациях, эмоционально-напряженные истории); 5) «обычные» (в них подчеркивается, что семья «ничем не примечательна», рассказ лишен эмоциональной окраски, все уникальные жизненные ситуации тщательно убраны из транскрипта); 6) героические (истории о подвигах, количестве наград и семейных достижений); 7) «любящие» (отличаются теплыми красками в описании родственников, с обилием уменьшительно-ласкательных суффиксов); 8) истории-отчеты (о рождении детей и получении ими образования); 9) истории болезней (о страданиях родственников и причинах смертей, являют собой интересный материал о родовых заболеваниях, передаваемых с помощью включения механизма действия семейных сценариев); 10) уникальные (истории типизации не поддавались, сюжеты и события не повторялись ни в одном поколении). Истории сибиряков отразили социальную семейно-родовую память, которая понимается нами как духовная составляющая жизни социальной группы обладающая следующими характеристиками. 1. Это многослойная структура коллективного сознания, включающая общечеловеческую социальную память («память мира»), совокупность исторической памяти территориальной и родственной общности, индивидуальную память человека, обусловленную особенностями его «биографической ситуации». 2. Это временной разновекторный компонент духовной жизни общности, ее поток направлен из настоящего в прошлое, но также из прошлого в будущее: ради будущего она и сформирована, семейно-родовая память содержит нормы прошлого и образы будущего социально позитивного поведения членов общности. 3. Это информационное поле «запаса знаний» семьи, этнической или территориальной общности. Оно актуализируется во временном пространстве. Территориальная локализация памяти связана также с территорией проживания этнической или территориальной общности. Люди, мигрируя, уносят с собой память предков. 4. Это социально дифференцированная категория: в структурах разных поколений, возрастов, половой и социальной принадлежности микропотоки памяти имеют разные временные и событийные характеристики. В них память воспроизводит, конституирует себя. Эти социальные ячейки обладают способностью самоконституирования социальной памяти, в них происходит наследование ценностно-смысловых стратегий поведения. Представители разных социальных слоев помнят одно и то же событие по-разному. 5. Это опыт социальных практик выживания прошлых поколений, который наследуется потомками в процессе социализации. 6. Это мифологизированная и архивированная с помощью символов и смыслов структура. Ошибки памяти трансформируются в мифы, которые рассматривались нами не с критической позиции, как недостатки, а как самостоятельные характеристики объекта изучения с позиций феноменологического подхода. Итак, семейно-родовая социальная память есть пространство сознания семейно-родовой общности. Она обладает целостностью (при условии целостности пространства сознания общности), необходимой для нормального функционирования семейной общности. Если это пространство разрушают быстро и насильно, то оно искажается, образуя пустоты. Там, где пространство функционировало нормально, люди помнят все, что было с прадедами и прабабушками, там, где оно исказилось, – не могут вспомнить даже о себе. Среди факторов, влияющих на процессы такого искажения, мы выделяем события, связанные с реакцией населения на политические изменения в российском обществе начала ХХ в., курс которых определялся решениями государственной власти. Речь идет о внешнем силовом давлении, особенно по отношению к дискриминационным, ущемленным и непристижным категориям населения. Принуждение репрессивного типа изменяет социальное поведение людей, является травмирующим фактором, который оставляет следы в социокультурной ткани, искажает пространство социальной памяти. Травмирующее действие заключается в формировании ложных (стыдливых или героических) представлений о реальности. Неприятности, связанные с событием, вытесняются из памяти, пустоты заполняются мифами. Исторические процессы, сохранившиеся в семейно-родовой памяти сибиряков, рассмотрены нами с точки зрения исторической и культурной травмы. Заселение Сибири – это вообще многослойная травма, которая определила и закрепила отношение между Сибирью и центром России как молчаливый конфликт. За рубеж Уральских гор уходили по своей воле или по распоряжению властей недовольные разных категорий и национальностей: старообрядцы, крестьяне, спасающиеся от голода или имеющие надежду на лучшую жизнь для своих потомков, ссыльные, уголовные элементы, раскулаченные, депортированные семьи. Изменение места жительства (радикальное, за сотни километров от родины) – первая веха в формировании семейно-родовой социальной памяти. Жизнь первого переселенца описывается потомками в нарративном интервью более детально с подробностями мифического характера. Потомки старожилов повествуют о следующих поколениях переселенцев вплоть до событий 30-х гг. ХХ. в. подробно, спокойно, без экспрессивных акцентов. В историях потомков «поздних переселенцев» такие фрагменты «золотого века» сибирской жизни практически не встречаются. Переселенческая политика царского правительства последовательностью не отличалась, но учитывала особенности кода крестьянской социальной памяти: добротное хозяйство, семейное довольство, предсказуемость завтрашнего дня. Властные решения советского правительства не приняли в расчет нужды и идеальные представления о нормальной жизни населения, вошли в конфликт с культурно-историческим контекстом и социальной памятью сибирского крестьянства. Власть с новым подходом к владению и пользованию землей, с ориентацией на коллективного пользователя продемонстрировала переход от политики массовых добровольных переселений к насильственным, стала антагонистом социальной памяти сибиряков, ее действия вызвали непонимание среди населения. В 1918 г. А. М. Коллонтай высказалась о перспективах развития нового типа семьи, основанных на отмирании специфических семейных функций (хозяйственно-бытовой и социализирующей) и передаче их обществу. Новая семья должна была стать территорией равноправного общения мужчины и женщины, связанных взаимной любовью и товариществом. Это идеологическое нововведение стало активно внедряться в социальную практику. Городская семья в какой-то мере была более подготовлена к таким изменениям, но для крестьянской патриархальной семьи это был революционный переворот. Семейно-родовая память большей массы российского населения пришла в конфликт с новой идеологией. Дальнейшие события 30-х годов, связанные с массовым раскулачиванием в Сибири, сделали невозможным воспроизведение этнокультурных традиций в семьях и родственных кланах. Исторические и социальные изменения этих лет можно охарактеризовать как неожиданные и быстрые. Они напрямую определили продолжительное и глубинное влияние исторической и культурной травмы на социальное поведение сибиряков. Потенциал населения резко понизился, деструктивный толчок действий власти затронул ткань культуры, которая является основой для способности населения к созиданию и социальному творчеству. Это проявилось в странной пассивной реакции крестьян, с которой они встретили раскулачивание и бесчинства представителей власти. Потомки вспоминали о массовых казнях односельчан, о «тупой покорности», с которой семьи «кулаков» готовились к перемещению в спецпереселения, добровольно приходя на сборные пункты для отправки. Травмирующая ситуация парализовала крестьян, чьи предки отличались предприимчивостью, демократичностью нравов, независимостью. Этим воспользовалась власть. Бунт в ситуациях «твори зло помногу и сразу» невозможен. Это был вариант пассивной реакции на унижение. Обычно ее проявляют в ситуации неравенства сил. На стороне власти был перевес не силы, а инициативы и скорости реакции. Крестьяне продолжали воспроизводить модели традиционного поведения, заложенные предыдущими поколениями, что мешало быстро сориентироваться в изменившейся исторической ситуации. Здравый консерватизм крестьянской социальной памяти, которая определяет восприятие мира в традиционных категориях прошлого опыта, вошел в конфликт с социальными изменениями, происходящими на высокой скорости. Далее травма («шоковое» событие) начала деструктурировать повседневный мир людей, нарушая привычное тяготение к свойственному природе людей порядку, который дает ощущение экзистенциальной безопасности. «Травма появляется, когда происходит раскол, смещение, дезорганизация в упорядоченном, само собой разумеющемся мире». (13) Культурная травма, разрушающая семейное ядро, сопряженная с социальной травмой, связанной с потерей базовых ценностей, крестьянина ощущалась сибиряками особенно остро. Молодое поколение, освобожденное «от семейных предрассудков», подхватило новые идеи, отказавшись от опыта старших поколений, и это определило разрыв в отношениях между дедами и внуками и сбой размеренном механизме межпоколенной солидарности. Так был разрушен мир смыслов, и это стало последствием культурной травмы. Это продемонстрировали респонденты, которые составили следующие категории: 1. Информанты, рожденные до 1920-х гг. Это самая малочисленная категория (около 10 %) респондентов, которые твердо сохранили в памяти события, связанные с раскулачиванием и депривацией в их историях чаще всего встречаются негативные оценки событий послереволюционного периода. Их респондентка определила кратко и емко: «Годы были проклятые». Интересно, что революционный 1917 г. не фиксируется ни в одной семейной истории. 2. Информанты, рожденные в 20-е гг. ХХ в. Это единственное истинно советское поколение, воспринявшее новые смыслы в юности. Их восприятие реальности особенно ценно: они пограничники между отцами, познавшими трагедию раскулачивания, и их детьми, которые познают трагедию военного детства. События, связанные с молодостью людей, как правило, окрашиваются в яркие, оптимистические краски. Информанты этой категории говорят о своей молодости и о военных подвигах, затушевывая тяготы, связанные со становлением колхозных хозяйств. Их судьбы впитали в себя «боль перехода». Люди, рожденные в 30-е гг. ХХ века, склонны более нейтрально и позитивно характеризовать события предвоенных лет. 3. «Околовоенная» генерация людей (рожденных в конце 1930-50-х гг.) воспитана на принципах коммунистической идеологии. Эти респонденты оценивают опыт старших поколений с позиций доперестроечных ценностей: любовь к труду, недоверие к богатой жизни, долг по отношению к коллективу и государству. Информация, полученная от этой самой представительной категории респондентов (более 70 %) – сухая, конспективная, лишенная описаний выдающихся семейных событий. Формула рассказа, характерная для этой категории: «Жили, как все, ничего особенного». О жизни своих прародителей они практически не вспоминают, ссылаясь на отсутствие документов или плохую память. Родительский отказ от опыта предков затруднил доступ к семейно-родовой памяти дедов, сократил длительность и глубину этой памяти. В сознании этих людей закрепилась травма военного детства (отсутствие отцов, ранний труд, непосильный для ребенка, голод, прозябание от холода в нищенской одежде). 4. Поколение новых «шестидесятников» (рождения 1960-х гг.). Его можно назвать «потерянным поколением». Идеологические постулаты, воспринятые ими в юности, оказались нежизнеспособными в новое время. Выжили и быстро адаптировались к новым идеологическим установкам те, кто в меньшей степени разделял ценности развитого социализма. Эти люди первыми осознали, что такое безработица, задержка зарплаты, невостребованность их социального и профессионального опыта. Среди героев семейных историй это поколение дает наибольший процент алкоголиков, фактов мужской смертности, разводов, проблем с рождением детей. Слабые адаптивные возможности, неспособность в новых условиях актуализировать мужские качества главы семьи (опора и защита) проявили мужчины. Это дети поколения, выросшего без отцов, они не помнят своих дедов, погибших на войне, им никто не передал опыт поведения главы семьи в кризисных ситуациях. Женщины продемонстрировали высокую степень ситуативности, вытеснили мужчин с территории «добытчиков», начав приносить в дом больше материальных средств, завладели авторитетом у детей, что подтолкнуло мужчин к разным формам самоустранения. Респонденты этой категории чаще рассказывают о своих дедах и прадедах, восстанавливая в памяти события «золотого века» жизни сибирского крестьянства дореволюционного периода. 5. Информанты разных поколений этнических немцев, перемещенные в Сибирь на основании Указа Президиума Верховного Совета от 28 августа 1941 г. из Поволжья. В памяти сохранилось неприязненное отношение к себе со стороны местного населения, к ним относились, как к «фашистам». Имели место случаи обострения, вызванные «похоронками» с фронта. В ситуации смены места жительства люди испытали «культурный шок» – разновидность культурной травмы, конфликт двух культур на уровне индивидуального сознания. Этот процесс был особенно болезнен в ситуации военных действий, незнания языка, кризиса идентичности. В семейно-родовой памяти депортированных он зафиксировался как серьезная коллективная травма. Действие социокультурной травмы вызывает ответные реакции общности: сопротивление травме («совладание – coping – с травмой») и посттравматическую адаптацию. П. Штомпка и Н. Смелзер назвали этот механизм «травматической последовательностью» (traumatic sequence), связанной с готовностью общности к дальнейшим изменениям. Рассмотрим, как этот механизм зафиксирован семейно-родовой памятью сибиряков. В январе 1928 г. началась кампания хлебозаготовок, в методы которой активно включались обыски, конфискация скота, облавы. «Кулацкие хозяйства», характерные для Сибири, уничтожались, их имущество передавалось в распоряжение колхозов. Кулаки и члены их семей в административном порядке выселялись в северные и таежные районы в качестве спецпереселенцев. «Большинству крестьян был нанесен психологический удар. Сельские хозяева, успевшие привыкнуть к определенным советским гарантиям, неожиданно обнаружили, что никаких гарантий больше не существует. Отныне власти запрещают земледельцам распоряжаться плодами своего труда. ... Кто не согласен – у того отнимали силой и сажали по 107 статье». (14) Перед семьями встали проблемы выживания в условиях отсутствия гарантий в завтрашнем дне, угрозы депортации и физического уничтожения за то, что еще вчера считалось достоянием и качеством семейного капитала – достаток и добротное хозяйство. Семейно-родовая память зафиксировала процессы сопротивления травме. По свидетельству респондентов, семьи, разоренные хлебозаготовками, имели еще столько жизненных сил, что вновь поднимали собственное хозяйство. Однако их вновь объявили «кулаками», переместили в северные области. После этого семьи не могли восстановить утраченные силы и богатство. В качестве вариантов сопротивления бытовали факты уничтожения скота, распродажи или раздачи имущества односельчанам, отказа от наемной рабочей силы, бегства в города, добровольного вступления в колхозы с целью защиты семей от полного разорения. («Спешно пришлось вступить в колхоз. Раскулачить могли даже за обладание одной коровой. Так стоит ли подвергать семью неприятностям? Так рассудил глава семьи». (Из семейной истории Нораевых). Оживился брачный рынок: «богатые» торопились заключать браки с женихами или невестами из бедных семей. В октябре 1931 г. началось массовое принудительное обобществление и изъятие скота у крестьян. «Политбюро Запсибкрайкома потребовало покрыть дефицит в плане скотозаготовок за счет последних крестьянских коров. Председатель крайисполкома Грядинский лично отдавал приказание районам отнимать скот у крестьян-однокоровников и малосемейных в случае невыполнения плана. В итоге – в одних лишь южных районах Сибири власти забрали последнюю корову у 60-70 % крестьян-единоличников». (15) Лейтмотив историй, относящихся к предвоенному времени – страх. Сибиряки исследуемой категории дистанцировались от власти, не идентифицировали себя с ней. Власть – это нечто, разрушающее их уклад, мешающее счастью, что-то вроде дождливых дней во время сенокоса. Перетерпи, все пройдет. Они не могли признать возможность саморазрушения границ своих привычных потребностей социально ориентированных потребностей и своего места в мире идеального мироощущения. Травмирующая ситуация разрушила структуру потребностей членов семейно-родовой общности: материальных (депривация, лишение нажитого); социальных (распад социальных связей, гибель значимых членов семей); идеальных (невозможность освоить в состоянии стресса информацию о новых социальных условиях на большой скорости). Страх ограничивал "территорию" потребностей, лишал людей инициативы к действиям. Респонденты объяснили технологию выстраивания отношений с властью: говорить можно… шепотом. («Народ стал всего бояться, в селе говорили только шепотом»; «слова лишнего боялись сказать»). Жестким действиям власти сибиряки противопоставили угрюмое смирение: отныне они считали, что эта власть «безбожная», что воровство у власти не есть грех; что «молиться можно тайно», потомки старообрядцев и вольных казаков прятали на чердаках иконы и молчали. Укрепив позиции, устрашив население, власть переходит в наступление, демонстрируя абсурдность решений с точки зрения повседневного опыта людей. В 1935 году начались акции обязательных поставок колхозами и отдельными крестьянами сельскохозяйственных продуктов. Список наименований этих продуктов часто носил произвольный характер и не отвечал экономическим возможностям крестьянских хозяйств. Респонденты рассказывали, что независимо от наличия скотины и птицы, каждый двор облагался налогом, за неуплату которого привлекали к суду. Это обходилось дороже, чем выход, найденный крестьянами, – поехать в город, купить масло и яиц и сдать заготовителю, приезжавшему из этого же города. Травматические события наполняются новыми смыслами. Так, колхозы стали рассматриваться сибиряками как «наказание за грехи». Старики вспоминали, как после войны распространились слухи, что «в благодарность за победу Сталин распустит колхозы». Нарушая мир привычных смыслов, новые смыслы также несут травму. Они продолжают жить, вносят раздвоение, конфликт внутри культуры, сталкивают сознание членов группы, ожидания и реальность. Посттравматическая адаптация отразилась на социальном поведении сибиряков. В историях, описывающих послевоенные события, об отношениях с властью не упоминается. В них содержатся сведения о жизни семей, большей частью изложенных в стиле «банальных семейных сценариев»: родился, учился, женился, умер. Конспективно, обыденно сообщается о свадьбах, рождениях детей, болезнях, профессиональных достижениях, разводах, получении дипломов об окончании образования. Фраза: «Жили, как все», – самая точная для определения этих воспоминаний. Политическая жизнь страны шла параллельно с жизнью семей, ее события не фиксировались в воспоминаниях современников. За скобками повседневной жизни остались съезды партии, международные отношения государства. Типична для семейных событий